MANNERISM

В спутанных волосах иголки и мхи, лихие синие глаза, солнечные искры в курчавой бороде, адская боль в переполненных спермой тестикулах, гулкая кровь в висках, огромный, постоянно возбужденный пенис, прельстительнй зад нимфы, прыжок, суматоха криков, судорог, прерывистых дыханий, вагина пенится спермой, словно кастрюля кипящим молоком, сатир.

Приблизительно такова активность сатиров в "Колодезе святой Клары" Анатоля Франса. Когда-то этот писатель отклонил от участия в известном литературном альманахе "Послеполуденный отдых фавна" Стефана Малларме. Популярного автора шокировал "декадентский" фавн поэмы, эстетствующий сибарит, изысканно и сложно рассуждающий о нимфах в мерцании сомнамбулической реальности.

Поскольку об этих порождениях бога Пана достоверных сведений нет, любые изображения правомерны, и каждый автор создаёт их по-своему. Позиция Анатоля Франса, который любил называть себя эпикурейцем, не столько христианская, сколько матриархально-материалистическая. Для христианских теологов фавны, сатиры, Пан, Дионис - бесы, демоны, деификация похоти, пьянства, "материально телесного низа". Однако Анатоль Франс весьма снисходителен к сатирам и сильванам - великолепно, на его взгляд, стремление к цели и победное утверждение.

Позитивисты точно так же познают природу - мозг и сперма, согласно античным воззрениям, вещества аналогичные. И каков результат? Перед нами беспощадно изнасилованная природа и... познаватели - бессильные, бесцветные, пассивные... как буржуазные персонажи Анатоля Франса. Вероятно, поэтому так не понравился писателю "манерный и бескровный" фавн Малларме. Как и многие коллеги, Анатоль Франс хотел противопоставить вялым современникам особей приапических и non civilisee. Однако и мужчины, и сильваны этого писателя - сыновья великой матери, их энергетические приливы и отливы зависят от капризов её магнетизма. Отсюда истощение и неизбежная децентрализация - великая мать медленно и верно высасывает плоть и кровь.

И если сильваны Анатоля Франса похожи на чрезмерно возбужденных молодые людей, то герой "Послеполуденного отдыха фавна" представляет автономное мужское начало:

Люблю ли я сон? Сомнение, проявленное из древней ночи, сосредоточено на ветви. Но эта ветвь бесспорно растет на реальном дереве, и это доказывает, увы, что желание рождено ложным идеалом роз. Поразмыслим... ...если эти нимфы - нежная галлюцинация. У одной глаза синие и холодные, может её наколдовал шум ручья? Но другая, страстная, словно жаркий ветер в моих волосах... ...и этот странный укус... здесь, на груди.

Поэма Стефана Малларме - достижение маньеризма. В двадцатые годы так называли стилистические особенности Эль Греко и Тинторетто. Знаменитые немцы - Эрнст Роберт Курциус и Густав Рене Хоке вообще противопоставили маньеризм классике. После первой книги Г.Р. Хоке "Мир как лабиринт" (1956г.) и до сегодняшнего дня искусствоведы и филологи как правило возражают против такой оппозиции. "Когда объективный мир, - утверждает Хоке, - не предлагает ничего истинно реального и конкретно ценного, начинают превалировать отношения субъективные. Когда распадается структура, начинается транзитность, замена одного на другое, торжество метафоры." Замечание касательно "объективного мира" в высокой степени проблематично: если искусство суть индивидуальное развитие, художнику этот объективный мир безразличен. Однако роль метафоры акцентируется справедливо.

Метафора не просто риторическая фигура среди других, это магический инструмент трансформаций. Абориген надевает шкуру казуара, смешивается с группой казуаров, которые принимают его за своего, неожиданно взмахивает дубинкой, убивает... Ортега-и-Гассет говорит: он убивает метафорой. Верно. И дело здесь не в искусном подражании повадкам птиц, не в подобии, не в сравнении. Казуары не такие дураки, чтобы подпустить охотника. Абориген "превращается" в казуара, поскольку владеет этой метафорой. Недоступная познанию трансформация одного бытия в другое - вот что такое метафора.

Разъеденный волчанкой труп нудиста на щербатом полу это белый павлин, северное сияние хвоста вспыхивает морозным фиолетом.

Связь между этими объектами обнаружит, вероятно, только фрейдист, но уже в другой знаковой системе.

Непримиримая вражда оппозиций, жизнь in bello non in pace. Надо "плыть против потока, чтобы охотиться с быками на зайца", по словам знаменитого трубадура Арно Даниэля. Нарочитой диссонантностью отличались темы поэтических состязаний в Блуа, Тулузе, Аррасе. Например: "умираюший от жажды путник и хрустальный ручей". Некоторые участники принимали "хрустальный ручей" за метафору, но им говорили: простите, ручей из хрусталя, надо поэтизировать чувства путника при этом открытии, а также дать описание обитателей ручья.

Так как в любой стихии, в любой вещи живет... некто. В сонете Жерара де Нерваля "Золотые стихи Пифагора" сказано:

Часто в темной вещи обитает тайное божество,
И светлый дух растет под грубой корой
Словно глаз, покрытый веками.

Скульптор, художник, поэт стараются угадать "дух" или "божество" той или иной субстанции. В деревьях несомненно живут дриады, в камнях - диэмеи, в ручьях - нимфы и тритоны. Умирающий от жажды путник бродит по берегу, разглядывая неподвижные хрустальные волны в малиновой позолоте заходящего солнца, его отчаянье разбивается роскошным многоцветием, дивной формальной роскошью и - кто знает? - из подводной глубокой синевы протянет руки... Она. Вероятно, путник скорее умрёт, нежели дождётся такого счастья, но это пустяки. Не душа в теле, но тело в душе, сказал Уильям Блэйк. Мёртвое тело путника останется легким изъяном на периферии души, быстро проходящим изъяном.

Сравнительную ценность объектов определяет не материальный субстрат, но эманации, ассоциации, легкость метаморфоз. Отсюда излюбленные темы маньеризма: звезда, луна, павлин, летучая рыба, лебедь, Актеон, зеркало, веер. Джакомо Любрано (17 в.) "Электрический скат":

Чешуйчатый опиум в скользкой летаргии.
Каприз неподвижного вихря...
Отродье морское жадно выдыхает
Ледяную эпилепсию судорожной зимы.

Эффект и повадки опасной твари рождают нарочитость метафоры. Для прециозного поэта дистанция первична, потому данный образец морской фауны не вызывает ни малейшего любопытства, это просто стимул знергии метафоры.

Маньеризм не интерпретирует этот мир идеологически и не считает нужным познавать. Удивительной отчужденностью веет от поэмы Луиса де Гонгора "Полифем и Галатея". В одном эпизоде Полифем "отдал глаза и губы кристаллу неподвижному (спящая Галатея) и кристаллу подвижному (ручей)".

Дистанция совершенно необходима для преодоления фатального притяжения. Артистам подобного плана чужды естествоиспытатели, революционеры, деструкторы, фанатики благ земных. Цель хороша своим присутствием, а не страстью непременного достижения - отсюда "любовь издалека". Вертикальная ось индивидуального бытия проэцирует незримый радиус круга амбиций - выход за пределы грозит опасностью рапада.

Во времена трубадуров и герольдов "любовь издалека" понимали точно: достаточно один раз увидеть даму или даже услышать имя. В небе микрокосма воспоминание восходило полярной звездой, по которой влюбленный ориентировал жизнь. В память-раковину попадали интонация, улыбка, белокурый завиток и, словно песчинки, окружались перламутровой нежностью любви. Однако открытие гравитации - главного "динамиса" вселенной - сократило дистанцию меж поклонником "amar" и предметом страсти. Образовался поэтический жанр blason - воспевание женского тела. Почему так? Логика ясна: женщина всегда ассоциировалась с природой (дама Натура), Спиноза и его последователи обожествили конкретную природу, поэты обожествили женское тело.

В храме Природы мужчина - послушник, служитель, священнослужитель. Женщина - планета, мужчина - спутник, женщина - цветущий остров, материк, все материки, мужчина - мореплаватель. Норвегия её рук, Красное море губ, Эфиопия глаз. Это ещё что... Галантные аббаты, которые наблюдали в замочную скважину как их возлюбленным ставили клистир, умирали от ревности к сим полезным инструментам. Каспар фон Лоэнштен не советовал мореплавателю спускаться ниже экватора (пупка), дабы не разбиться на рифах чёрной Африки: следует подняться к северу, благополучно миновать Сциллу и Харибду (грудь), обогнуть полюс (губы), где ждёт блаженство, "небо мадам" (глаза). Небо - не только глаза, но и "созвездие Южного Треугольника", но и созвездие родинок. "На твоей левой груди родинки образуют созвездие Девы... О дай прикоснуться губами к твоему целомудрию" - двусмысленно восклицает кавалер Марино. В стихотворении Джона Донна "блоха пробуждает пять розовых звёзд на ослепительно белом небе мадам". Женское тело - земля, луна, вселенная и далее; прециозные поэты - деликатные странники, созерцатели, отлично знают о бесчисленных опасностях женского космоса, которых искусство метафоры позволяет избежать. Гофман фон Гофмансвальдау (17в.) воспевает "плаванье во Флориду": "Gold, Perle, Elfenbein begehrt mein Herze nicht." (моё сердце не желает золота, жемчугов, слоновой кости.) Сердце поэта жаждет "пустой Флориды" (Die leere Florida). Амур-лоцман приведёт в порт, и Венера успокоит вояжера в своей дивной стране. В крайне тёмном стихотворении распознаётся, тем не менее, конкретное отчуждение.

Дистанция меж кавалером и дамой зачастую насыщена холодом и отчуждением, например, у Агриппы д'Обинье: "Мадам, ваши чувства мне безразличны. Мне достаточно только моей любви, и этот огонь никогда не дает дыма." Хочет ли поэт сказать, что достаточно её образа в закрытых глазах? Разумеется, в пространстве воображения эротическая прихоть вольна поступать с дамой как угодно. Но воображение пассивно, лишено живой крови непосредственных ощущений, а потому дразнит и побуждает к новым встречам, что грозит массой неприятностей. Это так, если воображение питается лишь внешними впечатлениями. Но магическая техника централизации микрокосма, о которой рассуждают неоплатоники Ямвлих, Сириан и Синезий, способствует пробуждению "тайного огня" (flamma rosa, flamma liber) в "теле фантазии". Это недоступный разуму центр восприятия, расположенный в сфере квинтэссенции, по существу, "тело души". Ведь в пассивности нашей и внутренней пустоте мы ведем спровоцированную жизнь, поддаваясь любому магнетизму. "Тайный огонь" уничтожает "флогистон" (sulfur nigro) - горючее вещество, ответственное за нашу "пассивную воспламеняемость" (inflammation passiva), устраняет безвольную центробежность, наделяет субтильной плотью бледный и мимолётный образ, более того, рождает автономное желание, свободное от земных конкретизаций.

И здесь важный момент, отличающий классику от маньеризма. Для классического автора земная жизнь - естественная и фундаментальная реальность, начало, середина и конец. Персонаж классической поэмы или романа может плавать, летать, гореть, предаваться невероятным сумасбродствам, но время от времени ему необходимо "возвращаться на землю", а в финале вернуться насовсем. Так выстроен "Дон Кихот", "Чайльд Гарольд", "Робинзон Крузо" и т.д. Такая литература воспитывает, формирует, развлекает читателя, то есть её наличие оправдано. Маньеризм, акцентированный на метафоре, метаморфозе, магии слова, "теле фантазии", сопротивляется научным и социальным константам, игнорирует земные ценности и фиксации. Это показалось настолько странным позитивисту Фрейду, который написал первые произведения ещё в эпоху европейского нигилизма и декадентства, что побудило его сформулировать понятие "компенсация". По его мнению, "уход в иррациональное" вызван комплексом неполноценности, эскапизмом, страхом кастрации и соответственным понижением либидо. Безвольные и пугливые субъекты ищут "компенсации" в сексуальных девиациях, снах и воображении.

"Послеполуденный отдых фавна" отличная иллюстрация подобных теорий. Мысль героя прихотливо движется в диапазоне реальности и нереальности нимф, предпочитая сомнамбулический пейзаж. Он просит флейту: "Своенравная Сиринкс, там, на озере стань снова нимфой и подожди меня." Аллюзия на миф: нимфа Сиринкс, преследуемая Паном, превратилась в тростник; разочарованный бог, дабы утешиться, сделал из тростника флейту. И удивительно красивый образ:

Когда выпью сок виноградной кисти,
Я легко забываю сожаление:
Смеясь, поднимаю в летнее небо пустую гроздь,
Раздуваю поникшие ягоды и долго
Смотрю сквозь них на солнце...

Поникшие воспоминания обретают колорит и насыщенность в "тайном огне" желания. Компенсация ли это? Да, для человека, признающего фундаментальную реальность земли и раздробленность психе. Однако фавн чужд дуализма современного бытия, не делит поступки на удачные и неудачные, у него нет другого, самокритического "я", нацеленного на так называемый успех, ибо он пребывает в центре своей интенсивной чувственности:

Ты знаешь, моя страсть: пурпурная и зрелая
Кожура граната трескается и пчелы золотеют,
И наша кровь бьется волной
И разлетается из вечного улья желания.

"Когда рыбе надоедает вода, она хочет стать птицей и глотает наживку, - объясняет Сент-Аман (17в.). - И вот она летит, изгибаясь в призрачном лабиринте ветра, чешуя ликует многоцветием алмазов, рубинов, сапфиров. Летучая утренняя клумба блестит в тюльпанах, гладиолусах, цинниях, рассыпается фиалковым серебром в заре." Сент-Аман известен пристрастием к рыболовству, охоте, флоре и фауне. С помощью оксиморона - риторической фигуры, соединяющей несоединимое - он обнаружил "чёрных лебедей" за полтора века до их официального открытия в Австралии.

"Лабиринт ветра" Сент-Амана логичная для маньеризма конструкция. Любое пространство - земное, морское, воздушное суть лабиринт. В книге "Mundus subterraneus" ("Подземные миры" ) Атанасиус Кирхер начертил планы пещер и туннелей, выходящих в необозримые страны, озарённые Плутоном, Прозерпиной, Чёрным Павлином и другими звёздами. В письме Филиппу Сиднею Джордано Бруно высказался о лабиринте как о единственном методе познания: "Путешествие вокруг света не доказывает шаровидности земли, ибо нельзя ограничить живые элементы статичной схемой. Вернуться в исходный пункт всегла можно, что доказывают странствия в глухих лесах и лабиринтах." И далее: "Аналитическое познание любой вещи рассеивается в беспрерывной делимости. Атрибуты, акциденции умножаются, но пропадает идея вещи, её quidditas. Искатель обречён блуждать в лабиринте." В мифологическом плане лабиринт располагается между Ночью и Светом. Когда путник блуждает в тёмной степи, его следы образуют спираль, он всегда возвращается приблизительно в исходный пункт.

После беспристрастного изучения, любой объект остается приблизительно таким же как при первой встрече, поскольку процесс наблюдения несколько его изменяет. Согласно Данте, "увиденный снег темнее, увиденная стрела летит медленней." Иное дело въедливое любопытство: "научная любознательность" рассекает объект на составляющие, в сущности, уничтожает. Отсюда "онтология лжи" в маньеризме. Анонимное французское стихотворение семнадцатого века:

Вы приснились, мадам, и, не умирая от страсти, я любил вас во сне... Утром, не умирая от разочарования, я заметил ваше отсутствие... Какая истина сравнима с ложью! Ложь позволяет вкусить плод, не трогая цветка и плода.

Стремление к "правде" это аналитический поиск "сущности" вещей и событий - отсюда современная мания "раскрытия секретов". Ложь, иллюзия это благоприятный климат развития объекта в воде, воздухе, огне, лунных и звездных пейзажах (на эту тему - замечательное эссе Оскара Уайльда "Упадок лжи").

Пристальные глаза освещают объект инфернальной тьмой однозначности. Представим: пастух видит спящую на лугу нимфу и, завороженный, фиксирует взгляд. Продолжение следует... классическое продолжение. Джузеппе Унгаретти в стихотворении "Остров" решает аналогичную проблему в стиле анти-любопытной мимолетности. Пастух спускается к реке: в водовороте, в бешеных турбуленциях волн "вертикально спит нимфа, обнимая вяз." Пастух уходит, набредает на опушку леса: "руки пастуха были стеклом, разглаженным вялой лихорадкой." Любая интерпретация здесь - контаминация и насилие. Можно только следить за эволюцией пастуха и нимфы в акватической среде воображения.

Автономное желание творит объект из специфического "ничто", из неведомой и бесконечной потенции. Таковой была для Малларме "белая страница". Ни вдохновения, ни темы, ни даже смутного намёка. Творческий процесс сводится к напряжённому ожиданию, единственный ориентир - форма, форма сонета в данном случае. Когда появляется первое слово, задача поэта - не препятствовать аналитическим размышлением рождению следующих слов. Так возникло стихотворение "Le vierge, le vivace et le bel aujourd'hui...". Переводить поэта, который "отдал инициативу словам", невозможно. Остаётся как-то передать интонацию, следуя нашей теме. В первой строфе вопрос "к нему":

Девственный, энергичный, прекрасный,
Сумеет ли он ударом пьяного крыла
Разбить озеро забытья, где прозрачный лёд
Сковал никогда не реализованные полёты?

Речь идёт о лебеде. В недвижности "стерильной зимы" единственное на весь сонет движение - лебедь знергичным поворотом шеи пытается нарушить "белую агонию". И всё. Лебедь застывает "в холодном сне презрения". Несколько эмоционально окрашенных слов дают возможность реминисценций касательно позиции поэта в сугубо антипоэтическую эпоху, но это, на наш взгляд, нежелательно - климат стихотворения слишком холоден для человеческих ситуаций. "Презрение" в коннотациях своих - отчуждение, концентрация, дистанция. И поворот шеи лебедя - последнее "прости" космическому элементу земля в его перфекции - "ледяном одиночестве".