Немного о ситуации с Д.

...чтобы не отвечать на бесконечные однотипные вопросы. Безапелляционность некоторых, возможно - некорректных, суждений оставляем на совести наших проекций.

За уроком номер раз, уроком на языке народа, про то, как к чему относиться, что чем является на самом деле, к чему стремиться и как следует жить, а также - что такое хорошо и что такое плохо, который транслируется Д. по всем доступным ему медийным и социальным каналам, в случае усвоения должен был бы следовать урок номер два: тогда Д. вышел бы к народу и объявил: "А теперь - Конец Света!" И весь народ тотчас же радостно ушёл бы на небо.

И претензий к уроку номер два нет никаких, даже если отнять всю его эсхатологическую перспективу и перефразировать во вполне современном контексте "смерти-как-ничто": "А теперь - мы все умрём!" В некотором смысле не так уж и плохо покончить с этой ущербной реальностью одномоментно, без страданий. Крайне сомнительна тут связка между первым уроком и вторым. Первый урок ведёт не ко второму, а лишь к увеличению боли и страдания.

С плохим народом (мы уже раскрывали аспекты этой парадигмы в других местах, здесь достаточно будет упоминания того, что плохой народ не является политическим субъектом), чтобы быть по́нятым, можно говорить только на языке всё усугубляющей киселёвщины, форменного насилия над эстетическим, на языке контроля, принуждения и подавления. Осмысленную речь плохой народ не только не поймёт, но даже не заметит. Когда-то и Д. пытался говорить осмысленно, как следствие - непонятно для народа, а та или иная жалкая кучка маргиналов, которая в соборности не в счёт, всегда найдётся в поддержку любого вообще, не обязательно осмысленного высказывания. Но в дальнейшем соображения массовой эффективности (точнее, её отсутствия) победили, и дискурс изменился в сторону близости к плохому народу. Как представляется Д., близости не только эффективно-манипулятивной, но, что самое главное, полезной в контексте всеобщего спасения.

Кроме того, Д. полагает, что интеллектуал имеет право на произвольную позицию и произвольные действия. Произвольные - не означает хаотично любые, есть направляющие, вроде каких-нибудь звёздного неба над интеллектуалом и нравственного закона внутри него. Это действительно так, ровно до тех пор, пока некто остаётся хоть в чём-то интеллектуалом. Если же весь его дискурс и проявления становятся неотличимыми от киселёвщины и прочего православия, не остаётся ничего, что давало бы такое право, а никак не проявленный богатый внутренний мир™ - закрытая вещь в себе, не способная к легитимации. Право даётся всегда перед кем-то, внешней стороной любого рода, и в тотальной герметичности невозможно.

Теперь, о чувстве долга. Имеющаяся харизма подразумевает оперативное и повсеместное использование себя во благо других, социальное, медийное и пр., что Д. и осуществляет всеми доступными ему способами. Когда человек на своём правильном богоданном месте, это ли не исполнение собственного предназначения на земле? "Аз есмь пастырь добрый: пастырь добрый душу свою полагает за овцы". К тому же, говорящая голова интеллектуала перед вами (от которого скоро и наименования такого не останется) это совсем не то же самое, что говорящие головы всех остальных, как вы могли бы подумать, а гораздо, гораздо лучше.

Итак, дискурс Д. стал максимально эффективным в рамках доступных средств, незаметно обратившись против первоначального замысла. Сначала о том, в чём же этот замысел, по сути, заключался? Если кратко - дать символам их надлежащее место в реальности. Осуществить ре-волюцию, вернуть реальность из состояния совокупности бездушных вещей и механических процессов в мир живых и взаимодействующих символов-акторов, насыщенных логосами. И в этом теоретически замечательном начинании позиция Д., как ни странно, напоминает позицию маньяков, хотя такое сходство и обманчиво.

Напоминаем: маньяки, садисты, всякие модернисты (деятельность которых запрещена на территории России) и т.п. страдают отсутствием символического мышления, понимая всё буквально. Если написано "уничтожать грех" - надо убивать грешников физически. Разумеется, Д. нельзя упрекнуть в отсутствии символического мышления, но если Д. читает Домострой, где написано "отрубать руку", то в чуть лучшем мире, мире первого шага к идеальному, к которому нам стремиться, её надо отрубать, так было раньше, и раньше было лучше. А яйца, к примеру, лучше бы каждому (кто вместит) отрезать, это даже воспето Д. в стихах, ведь есть же ненулевая вероятность приобрести заместо уд духовный?

Подобной пропаганды усиления чьих-то реальных страданий ради возможных плюшек воображаемого (l'imaginaire Ж. Дюрана), ради веры православной и всего народа у Д. не счесть. Врач должен резать, чтобы вылечить болезнь, разве нет? И не потому, что Д. понял всё буквально, как маньяки, а потому, что символические отрубание, отрезание, насилие и православие тоже (см. Р. Жирар, "Насилие и священное") должны реализоваться здесь для преображения испорченного мира. Символ должен стать явью, вытеснив собой поддельную реальность. Казалось бы - два разных подхода, а результат - один. Совпадение? Не думаем.

Влияние смерти Г. на решение Д. окончательно растоптать эстетическое в пользу манипулятивного - огромно. Политеист Г. был как катехон - единственное, что удерживало Д. от окончательного и безвозвратного поглощения православием. Г. задал очень высокую эстетическую планку, которой Д., в чём-то подражая ему, а в чём-то - соревнуясь, пытался соответствовать. В православии и без Г. такая мотивация отпала - равняться в эстетическом плане стало не на кого. Не имея в жизни опыта "хорошего отца", Д., желая того или нет, выбирал кандидатов на эту роль. Таким заместителем был и Г., но, когда его не стало, ничто уже не препятствовало окончательно сделать выбор в пользу такого "хорошего отца", который идеален, надёжен и никогда не покинет, умерев, т.е. православия. Словно пародия на этот выбор, некоторые ученики-отступники Д. гораздо раньше поступили в той или иной степени так же в отношении него самого.

В этом своём священнодействии "спасти всех", любыми средствами, Д. игнорирует всякую обратную связь от реальности. Отчасти потому, что реальность в её современном виде ему неприятна (чем с ней соприкасаться - лучше уж за веру погибнуть), отчасти же из-за мимикрической гиперкомпенсации, которая всю жизнь успешно заменяла Д. навык двусторонней коммуникации. Кстати, мимикрия - типично инфантильная (усваиваемая с детства) тактика при наличии "плохого отца". В живом диалоге Д. умело подстраивается под собеседника, начиная говорить в его стиле, зеркалить. Вроде бы, говорить по-прежнему своё, но сама мимикрическая подстройка за многие годы стала настолько хороша, что неузнаваемо искажает любое "своё", передаваемое от Д. к собеседнику. В сторону же к Д. обычно ещё хуже. Он готов услышать лишь нечто сорезонансное или же новое, близлежащее к одобренному. Встретиться с опытом иного в собеседнике, именно в реалтайме, в коммуникации, а не когда-нибудь потом, размышляя в безопасности защит, внутри себя, Д. просто не умеет.

Так что бессмысленно ему рассказывать всё, что вне рамочек. Например, что раньше, когда всё было лучше, на Руси была система двоеправия (см. В. Живов, "Разыскания в области истории и предыстории русской культуры"). Наряду с Домостроем как сакральным правом, на которое лишь почтительно указывали, но никогда не применяли, существовало обычное право, где всё дело кончалось максимум денежными штрафами или принудработами, а особо образованные князья, с той же интенцией - воплотить символы Домостроя в жизнь, сталкивались с народными бунтами. Всё равно Д. этого не услышит, ведь в его оптике такой пример неоднозначной модели взаимодействия идеального и реального - это лишь несущественное отклонение от того, как надо. Карма публичности Д. ещё больше ухудшает эту ситуацию, дополнительно прокачивая навык игнора - всё не вписывающееся объявляется ресентиментом.

Д. пытается натянуть реальность на символы, как красную шапочку (по самые уши), но контринициатическая реальность давно уже стала мелковата для такого, и не в силах хоть сколько-нибудь существенно вмещать символическое. Она отчаянно сигнализирует об этом тем, что всё сильнее портится от подобных эффективных попыток, но её сигнал на другом конце телефонного провода Д. не слышит, продолжая мимикрически вещать реальности в привычном ей цугундер-стиле. Хуже того, её способность вмещать символы от этого становится всё меньше. То, что раньше только намечалось и казалось притягательным, в результате эффективных действий Д. становится отвратительным окончательно. В парадигме Д. можно было бы сказать "чем хуже - тем лучше" в расчёте на скорый освободительный конец (света), но так полагать означает мало знать про ухудшение. Настоящее ухудшение подразумевает не скорый конец, а бесконечную длительность.

Вот так, из самых благих побуждений, всё будет загажено, испорчено, изнасиловано и расчленено, снова и снова. И нет тут никакого парадокса, лишь банальность крылатого выражения.